Олег Чертов и омская метафизическая поэзия

1990-х – 2000-х годов

Конец 1980-х – начало 1990-х годов в Омске стало временем появления в литературе целого ряда молодых поэтов, писавших стихи на религиозно-философские темы. В эту эпоху, когда советская идеология окончательно утратила свою привлекательность в глазах большей части интеллигенции, актуальным стало обращение мыслителей к великим традициям христианской культуры. Образы из Библии, античности, европейского и русского средневековья воспринимались как аккумуляторы колоссальной духовной энергии, способной оживить и привести в движение отечественную культуру, лишившуюся веры в прежние идеалы.

Олег Владиленович Чертов работал в русле русской религиозно-философской поэзии с начала 1980-х. Такие поэты-философы, как Виктор Богданов, Степан Князев, Дмитрий Румянцев, Дмитрий Соснов и другие, обратились к подобной тематике десятилетием позже. Их знакомство с христианской философией не было столь глубоким, как у Олега, они не изучали этические учения Средневековья и Ренессанса, не защищали по ним диссертаций, в их мировоззрении часто были перемешаны элементы христианства, гностицизма и разного рода эзотерических учений. Тем не менее они стремились к разрешению тех же вопросов, что и Олег, мыслили столь же широкими космическими категориями, работали в той же метафизической эстетике.  Начиная свой путь по-разному, они двигались в одном направлении и могли бы прийти к общим результатам, если бы ряд трагических событий в истории страны и региона не помешал их духовному объединению в крупное поэтическое движение, какими были за сто лет до этого символизм и акмеизм.

В обращении омской молодёжи 1980-х–1990-х годов к христианским традициям, мотивам Голгофы и Апокалипсиса, темам подвига и жертвы звучала «тоска по мировой культуре». Экономический, политический и культурный кризис, переживаемый страной, также наводил писателей на мысли о некоей искупительной жертве, приносимой народом за прежние прегрешения. Думается, значимым для появления в лирике религиозных мотивов было и влияние на молодёжь литератора и педагога Михаила Малиновского, которой в эту переломную эпоху воспринимался только что дебютировавшими поэтами как главный нравственный авторитет в писательской среде региона. В прозе Малиновский постоянно ставил в пример начинающим авторам короткую описательную прозу Бунина, Куприна и Шмелёва, в поэзии – религиозно-философскую лирику Серебряного века. Если в области прозы педагогика Малиновского, на наш взгляд, оказалась для региона весьма вредоносной, вдохновив целое поколение писателей без конца сочинять короткие – на одну страничку – рассказы «ни о чём», о житейских мелочах, в которых в помине не было бунинского мастерства и очарования, то для поэзии его уроки стали хорошей школой, пробудившей у многих талантливых творцов новое зрение на внешний и внутренний мир человека, на его душу, чувства и происходящие вокруг него события. 

Часто молодые поэты, не имеющие достаточной духовной и интеллектуальной подготовки, стремились сразу решать основные вопросы религиозной этики. В этой «детской резвости» проявлялось стремление быстро наверстать то отставание от западной философии, которое образовалось у интеллигенции после нескольких десятилетий изучения навязываемого властью официозного материализма. Времени изучать духовные запасы прошедших тысячелетий физически не было, приходилось всё осваивать экстерном, часто прыгая по вершинам европейской культуры и не обращая внимания на многие её глубины. Это было неизбежно и даже необходимо, поэтому элементы эклектики и некоторая поверхностность, излишняя категоричность суждений, проявляющиеся в произведениях омских поэтов 1990-х, не должны вызывать возмущения у исследователей, принимающих во внимание сущность этой непростой эпохи.

В плеяде поэтов, пришедших в литературу во время перестройки, одним из первопроходцев, в одиночку осваивавших метафизическую тематику, является Виктор Богданов. Его эстетика сформировалась под влиянием европейского модернизма и русского Серебряного века, мировоззрение восходит к книге Иова, Апокалипсису и раннему гностицизму. Его стихам свойственно то, что Григорий Померанц называл «открытостью бездне»: бесстрашный взгляд в ослепляющую тьму первоначал, в черноту космоса и беспросветность последних дней земли. Лирический герой Богданова – аскет и юродивый, пронзительно ощущающий своё одиночество в мировой пустоте, тоскующий по теплу и вопрошающий мир о том, почему в нём так мало подлинно человеческого. Поэт взвешивает мир и человека на весах Иова, взыскует истины и иногда интуитивно чувствует её близость, как в стихотворении о Рождестве Христа:

 Звезда разгоралась, как чей-то костёр,

 и мальчик к ней руки из яслей простёр,

 как будто хотел от дыхания мира

 её защитить, и текло из эфира

 к нему, сквозь пустыню, отцово тепло,

 и мальчик не плакал, и стало светло,

 и только тогда повернувшись к Марии,

 затем, чтоб забыть, он увидел впервые

 лица материнского абрис простой

 и блеск её глаз, опалённых звездой…

Лирика Виктора Богданова – это поэзия трагического одиночества, в котором человек предстоит – Богу, своей совести, ощущению бессмыслицы земного бытия, того, что десятилетием раньше было охарактеризовано О.В.Чертовым как «сиротство пребыванья на земле»:

 По фиолетовым снегам —

 от суеты, от суесловья,

 уже не веря чужакам,

 бегу во тьме в своё зимовье:

 бегу туда, где тишина,

 огонь в печи и чай из снега,

 где подымаются со дна

 черты единственного века

 Твоей извечною судьбой —

 дымком, клубящимся над миром,

 из наших труб, что вновь Тобой,

 сливаясь с дымчатым эфиром,

 становится, где мир храним —

 и контур сумрачного лика

 ночами светится над ним,

 как непрочитанная книга...

Другой поэт того же поколения, ныне проживающий в Брюсселе и редко выступающий на литературном поприще, Степан Князев, передаёт в своих стихах ощущение междумирка, человека, служащего мостом между двумя вселенными – землёй и космосом. Во многих его стихах передаётся ощущение, родственное тютчевскому «всё во мне – и я во всём»:

Когда купаюсь в полную луну,

страх глубины уходит в глубину.

Её дыханье плавно и легко –

потоки изумрудных пузырьков.

Оставленный фонарик на камнях

зовёт назад, лучом вонзаясь в гребни.

Я взят в полон какой-то силой древней,

и воля волн не выпустит меня:

закружит, укачает, усыпит.

Не ощущая веса и значенья,

я растворюсь, как в молоке печенье,

хрустящее и крепкое на вид.

На небе пляшет маятник Луны,

баюкая знакомой амплитудой

из детства, из далёкого, оттуда,

где даже сны в созвездиях иных.

И выплеснула памяти река

забытый ритм единства и покоя

я знал его, я вспомнил, что такое

блаженно спать у мамы на руках.

В стихах Степана Князева присутствует ощущение родства лирического героя с лунной стихией, этот поэт тоже мог бы назвать себя «лунным мальчиком». Он тоже чувствует в своих руках лунное серебро, тоже дрожит, ощущая кожей холод неземных сквозняков, проникающих сквозь земные явления и вещи:

Не вычерпать руками серебра,

который год Луна меж пальцев льётся.

Как зыбок мир, но что нам остаётся

 – считать по каплям дни календаря.

Заметь, всё раньше зажигаем бра,

не оттого, что белый день короче

– кладут на плечи лапы тени ночи,

живём, мой друг, свечам благодаря...

…Но в трепете ночного фитилька

шуршанье крыл услышав за спиной,

дрожа от неземного сквозняка,

почувствую - О, Господи! За мной.

Поэт Дмитрий Соснов – один из немногих авторов, прямо провозглашающих себя последователем традиций Олега Чертова. Именно он первым отозвался в стихах на убийство Олега, найдя при этом верные слова для обозначения основных особенностей творчества учителя:

…Но, однако, однако,

Он особо в стихах отмечал

Проявленья Божественных знаков,

Создавая духовный очаг…

В стихах самого Соснова нет свойственной Олегу кротости и умиротворённости, внимания к знакам природы и теплу духовного очага – это поэт другого, огненного темперамента, более воин, чем отшельник и аскет. Пафос лучших стихов Соснова – это пафос подвига. Особенно ярко это чувствуется в стихах евангельского цикла, например, в «Напутствии Христа распинавшим»:

…Когда конвой Его подвел к Кресту,

Он, улыбнувшись, оглядел окрестность,

Хоть в уши лез уже надсадный стук

Гвоздей и молотков, игравших в честность

По меркам фарисеевских цитат,

Настоянных в законе Моисея,

Которым, кстати, руки мыл Пилат,

Воды простой обыденно жалея…

Он оглядел простор деяний всех,

Припомнил радость в Галилейской Кане…

«Ну что ж, – подумал, – всё же есть успех.

Земля в погибель просто так не канет.

Отсрочка приговора решена,

Две тыщи лет Господь ещё дает им,

Чтоб Чашу Боли – сразу не до дна,

А, возрастая Духом, пить – по йоте.

Итак, пора для тёмных умирать,

Чтоб к тем прийти, кто Воскресенья хочет».

– Возлюбленные, можно прибивать! –

Сказал конвою, размышлять окончив.

Христос Дмитрия Соснова – не суровый проповедник, а молодой, эмоциональный мечтатель и идеалист. Недаром говорят, что каждый человек представляет себе Христа похожим на себя самого. И, может быть, имеет на это право: в духовном облике Учителя действительно должно быть что-то близкое каждому из нас.

Временем творческого пика для Дмитрия Соснова стала эпоха миллениума, несколько лет перед и после 2000-го года. Этот временной рубеж воспринимался поэтом как время очищения и преображения страны. Преображение – одно из главных понятий в мире Соснова, наряду с подвигом. О внутренней подготовке к обновлению России, происходившей в сердцах людей накануне 2000-го года, говорят его стихи, написанные в стилистике, почти неотличимой от стилистики Олега Чертова:

В усталых сумерках излёта декабря –

Погранпоста грядущего столетья –

Готовит мироздания заря

Эфир небес для нашего бессмертья.

Как напряжён её великий труд! –

Ведь мы так много нагрешить сумели

И в облаках – дымами серых труб,

И в наших жизнях – измельченьем цели.

Глобальных ссор досадливый стандарт:

«Тот побеждает, кто имеет силу!»

Давно хотел убрать с вселенских карт

Россию в безымянную могилу.

Чтоб вместо рек и высочайших гор,

И полевых широт державы нашей

Зиял пустой космический простор

Расколотою поминальной чашей.

Но милосердья Божьего запас

Пока что предлагает выбор славный:

Идти в погибель или же сейчас

Спастись Любовью – в нашей жизни главной.

В усталых сумерках излёта декабря

Рождается грядущее столетье.

Готовится, наверное, не зря

Эфир Небес для нашего бессмертья.

Таким образом, к началу 2000-х годов в омской поэзии возникла целая плеяда талантливых авторов, способных нести дальше знамя омской метафизической школы. Но у них не было единой организации, не было и лидера, способного возглавлять и направлять поэтическое движение. Человек, который мог бы это сделать, был убит в своём подъезде в последний день високосного февраля 1996 года. Лишённые должного руководства и духовного наставничества, поэты рассеялись по свету – кто-то эмигрировал, кто-то бросил поэзию, кто-то отдалился от литературной жизни. Во многом причиной этого было отсутствие у поколения должной духовной дисциплины, сказалась здесь та чрезмерная быстрота и поспешность, с которой молодые поэты осваивали духовное наследие человечества. Тяжесть поднятой ими Темы оказалась для многих из них слишком велика, и помочь им, подать руку и подставить плечо было уже некому. Поэтому своя философско-поэтическая школа на тот момент в городе состояться не смогла. Но стихи, написанные в то время, продолжают читаться, перечитываться и заучиваться наизусть и в наши дни.

К сожалению, богатое наследие, созданное метафизиками первого перестроечного десятилетия, не нашло своих наследников и до сих пор. Относительная стабилизация экономической и политической ситуации в стране отвлекла пишущую молодёжь от решения «проклятых» духовных проблем, на место вопросов библейского Иова в поэзии пришёл праздный эстетизм и поверхностное следование модным веяниям неоязыческой натурфилософии. Поэты, поднявшие в своё время знамя духовности, как правило, прекратили активную творческую работу либо были искусственно вытеснены из литературной жизни города. Среди них вплоть до настоящего времени не находилось лидера, способного объединить школу и направить региональное поэтическое движение к новым свершениям. Но большинство авторов, бросивших доброе семя в самые трудные для страны годы, в настоящее время живы и вполне работоспособны, поэтому у омского неосимволизма всё ещё остаётся шанс возродиться. Внимание литературного сообщества города и страны к стихам Олега Чертова, первого из омских метафизиков, может послужить этому убедительным и исчерпывающим доказательством.