"Я — ЗОЛОТИСТЫЙ РЫЦАРЬ, ЖИЗНЬ ПОСВЯТИВШИЙ МЕЧТЕ...”

"Все великие поэты похожи друг на друга своей неповторимостью, своими неповторимо трагическими судьбами, своей непохожестью на кого бы то ни было...”

(Леонид Мартынов. "Воздушные фрегаты”).

Часть первая.

«В Сибири не привыкли жалеть писателей»…

"Адмирал прибыл тогда с фронта через какой-нибудь час после взрыва. Ещё стояла ядовитая гарь и во дворе, и в комнатах особняка. Вывозили через широко распахнутые ворота обезображенные трупы егерей конвоя. Адмирал стоял на внутреннем крыльце особняка. Он был бледен, мрачен и молчалив. И только один-единственный раз прервал молчание смущённым вопросом, жестокая неуместность которого тогда потрясла:

— А лошади мои не пострадали?

Его успокоили”.

Так описывает первые последствия чрезвычайного происшествия в резиденции Верховного Правителя писатель А. Югов. Впрочем, взрыв в караульном помещении, находившемся в непосредственной близости от личных апартаментов Колчака, во избежание скандала приписали "неосторожному обращению с гранатой”. Дело было замято. Писатели К. Урманов и Вс. Иванов, однако, вспоминали, что в Омске тогда поговаривали о большевистском заговоре. Подозревали одного поэта, который, будучи "мобилизованным во времена колчаковщины как человек со средним образованием, попал в юнкера, а затем уже офицером — в охрану Колчака”. Но задать прямой вопрос "подозреваемому” было невозможно — поэт погиб во время того самого взрыва.

Загадочные обстоятельства "чрезвычайного происшествия”, видимо, так и не будут раскрыты. Можно только предполагать, почему родственники погибшего и мемуаристы называют 25-е августа 1919 года как день гибели поэта, а некрологи — 26-е... Можно лишь догадываться, почему в некрологах не указывалось место взрыва, и в качестве причины умолчания выдвинуть предположение, что в кругах, близких диктатору, не хотели, чтобы в сознании читающей публики возник даже намёк на мысль о том, что на жизнь Верховного могли покушаться... Эти же "круги” могли умышленно отнести дату случившегося на следующий день, чтобы дать контрразведке лишние сутки для выяснения обстоятельств...

Из некрологов можно узнать, что погибший был одним из активных авторов омской газеты "Сибирская речь” и сотрудником омского же журнала "Единая Россия”. В одном из некрологов упоминалось "очень большое количество стихотворений и поэм”, созданных погибшим, высказывалось пожелание издать лучшие из них отдельной книгой. "Так мало у нас людей творчества, людей науки и искусства, — восклицает автор статьи. — И так горько и обидно, когда такие люди уходят от жизни, особенно если они молоды и много обещали”.

После похорон было решено провести посвящённый памяти юноши вечер воспоминаний, хотя, как писал впоследствии К. Урманов, "вспоминать, собственно, нечего было”. Вечер состоялся 31 августа 1919 года в помещении редакции журнала "Единая Россия” (редакция находилась в Санниковском проспекте, в доме Грязнова — том самом доме, в котором тогда располагалась гостиница "Россия”, а сейчас — и гостиница "Октябрь”, и Дом учителя). Вечер был организован по инициативе "самого” Сергея Ауслендера — наиболее влиятельного и близкого Колчаку писателя. Оказалось, что разговор о погибшем заставил каждого из присутствовавших на вечере "литературных друзей” задуматься и о своей собственной судьбе. Так, один из лучших омских литераторов того смутного времени, Георгий Маслов, говорил:

— "А завтра тот, кто был так молод, так дружно славим и любим, штыком отточенным приколот, свой мозг оставит мостовым”. Эти мои строки повторял он в наше последнее свидание 21 августа. Думал ли он, что пророчит себе гибель?”. Этими же словами Георгий Маслов начал статью, посвящённую покойному. Статья, опубликованная в газете "Сибирская речь”, явилась даже не некрологом в собственном смысле этого слова, а единственной рецензией на столь недолгую, но яркую творческую жизнь. "Мы, дети страшных лет России, — писал Г. Маслов, — не смеем молвить "до свидания” чрез бездну двух или трёх дней. И как часто при встречах мы не досчитываемся ещё и ещё одного!” (Георгий Маслов, говоря эти горькие слова о своём погибшем друге, словно предчувствовал свою собственную судьбу. Не пройдёт и года, как он погибнет в водовороте гражданской войны, захлебнувшись "тривиальным” сыпным тифом).

Поэта, погибшего во время взрыва в караульном помещении у резиденции Колчака, звали Юрием Соповым. Маслов полагал, что Юрий Сопов жил "в условиях, неблагоприятных для проявления лирического таланта”. Однако он успел опубликовать множество стихотворений и издать небольшую книжку, стал признанным сотрудником ряда сибирских газет и журналов.

ПЁТР ИВАНОВИЧ СОПОВ (да, я не оговорился, именно Пётр, а не Юрий) родился в семье Александры Фёдоровны и Ивана Николаевича Соповых 19 января 1897 года. Отец был телеграфистом в музыкальной команде казачьего войска. На плечах матери лежала забота о детях. Петя был старшим сыном. А всего в семье их было четверо: кроме Петра, ещё Борис, Георгий и Гавриил. Уже в пять лет Петруша хорошо читал и даже рифмовал свои детские впечатления. Вообще, по воспоминаниям брата, Пётр был способен экспромтом сложить небольшое стихотворение и, вызывая противоречивые чувства у знакомых барышень, записывал колкие эпиграммы в их девичьи альбомы. Он рано осознал себя поэтом и, думая о будущем поприще литератора, подбирал себе псевдонимы. Прежде всего изменить имя. Библейское "Пётр” заменить на историческое и более поэтичное "Юрий”. Чем не псевдонимы — Юрий Потоцкий, Юрий Княжич, М. Югович!?. Если душа настроена по романтическому камертону, — образование, полученное в Омском землемерном училище, не помешает ей парить в эмпиреях. Скорее, напротив... Да и звёзды, казалось, тогда в Омске приблизились к земле. Их было так много на небосклоне! А если далёк от политики и тянешься к прекрасному, то звёздные хороводы, кажется, кружатся исключительно ради твоей, ещё такой робкой, звезды...

Культурная жизнь Омска 1918-1919 годов действительно отличалась удивительным разнообразием и высочайшим уровнем каждой художественной позиции: в Омске выступали тогда лучшие музыканты, певцы, актёры. Исполнялись произведения выдающихся композиторов, знаменитых поэтов, обсуждались самые животрепещущие темы. Так, 27 января 1919 года Омским отделом Союза Возрождения России был организован и проведён "Вечер о России”. Одна только программа этого вечера способна вызвать восхищение у чувствительного юноши. Вечер был открыт речью А. И. Булдеева "Символы русской идеи”. Затем "г. Берлин исполнил концерт Глазунова”, Г. Вяткин "талантливо, с большим подъёмом, несмотря на простуженный голос, прочёл стихотворение Некрасова "Тишина”, а "на бис” — собственное стихотворение "Не забудем измены”. Е. Деленга-Грабовская исполняла Рахманинова и Скрябина. Писатель С. Ауслендер "прочёл страничку своих сибирских переживаний "Город, где томился Достоевский”. И, конечно же, имел большой успех у публики:   его "переживания, пронизанные какой-то болезненной тоской о милых далёких городах далёкой России — Москве и Петрограде, где жизнь красива и ярка”, оказались близки и понятны присутствовавшим, большинство из которых приехали в Омск вслед за Колчаком.

Был в программе того вечера Ф. А. Васильев. Он прочёл А. Ремизова — "Обращение к матери земле” и стихи А. Блока "На поле Куликовом”. Прочёл, как пишет рецензент, "искренно и талантливо”. Ну а "гвоздем” концерта стал "смешанный хор под управлением Ф. А. Поленова, исполнивший ряд русских народных песен”. П. М. Овчинников пропел арию из оперы "Добрыня Никитич”. Вечер проходил в зале Гарнизонного собрания (нынче Дом офицеров). "Зал был переполнен. В числе присутствовавших были представители чехов, карпато-руссов, английской и французской миссии”. Вот уж воистину — столица России эмигрировала в Омск и вольготно расположилась на городских просторах. Принял ли особенности новой столичной жизни со всеми её прелестями тогдашний Омск — это другой разговор...

Знакомство с периодикой первых десятилетий нашего отходящего в историю века обнаруживает на страницах газет и журналов обилие откровенно слабых стихотворений. Редакции не судили строго (а, может быть, старались разглядеть за иными беспомощными литераторскими попытками хоть какую-то общественную позицию). Время было лишено обычного поступательного размеренного движения. Литературная жизнь была взвихрена. Ранее голосистые замолкали или, как выразился один критик тех лет, стали петь "козлитоном”. "Среди серой сутолоки литературной тарабарщины”, — вторит ему другой, вдохновлённой или упадническими, или ура-патриотическими, или визгливыми истерическими настроениями, среди по преимуществу "барабанной литературы”, любое мало-мальски существенное дарование сразу же становилось заметным. О нём писали, ему подражали, ему выделяли больше престижного места на газетных полосах. Стихи Ю. Сопова как-то сразу прижились в омских, да и в сибирских изданиях. Вероятно, этому способствовала учёба у окружавших его талантливых людей, общение с ними. И уж, конечно, нельзя не сказать о том, что возможность начать движение к самостоятельной литературной жизни Ю. Сопову дали омские литературные кружки. (Замечу, что омские кружки как форма деятельности писателей, художников, учёных, как способ общения и самовыражения, как средство заявить о себе — ещё требуют отдельного разговора). Так, с 1915 года в Омске существовал литературно-научный кружок. Он ставил своей задачей "объединение, интеллектуальное развитие, а частью и подготовку подрастающего поколения к общественной работе”. В кружке "составлялись и обсуждались доклады на различные научно-литературные темы, устраивались диспуты, литературные суды и т. д.”. При кружке существовала "небольшая библиотека и ряд секций”. В 1918-1919 годах литературно-научный кружок стал играть значительно меньшую роль в культурной жизни Омска, уступив место более взрослому и солидному Литературно-художественному кружку.

На его заседаниях  присутствовали и выступали с докладами, чтением стихотворений и рассказов омские и заезжие знаменитости, среди которых известный искусствовед Б. П. Денике, В. В. Кирьяков, талантливый книговед и библиограф, будущий автор "Словаря книговедческих терминов” Е. И. Шемурин, Ал. Фовицкий и другие. Кое-кто из них, например, С. А. Ауслендер или А. И. Булдеев, мог оказать молодому автору прямую протекцию, так как имел самое непосредственное отношение к деятельности редакций. В кружке "был замечен” даже председатель Совета Министров П. В. Вологодский...

Заседания кружка проходили по воскресеньям, на Гасфортовской улице (ныне К. Либкнехта), в доме "Треугольник” (может быть, в голосах новорождённых, которые хорируют здесь сегодня, отдаётся эхом та, другая, давно отзвучавшая "взрослая” жизнь?). Встречи литераторов часто напоминали дискуссионный клуб. Ни один доклад не обходился без ожесточённой полемики. О чём же спорили здесь? Информация, которую дают газеты, не может не вызвать удивления. Споры о содержании доклада В. В. Кирьянова "Роман Ф. М. Достоевского "Бесы” и русская революция”, конечно, и уместны, и весьма интересны, особенно в революционное и постреволюционное время. Но вот "с не совсем понятной горячностью” доказывать, что "Тютчев косноязычен и стоит ниже Веневитинова” — с точки зрения здравого смысла дело бессмысленное. Однако Георгий Маслов — а это именно он выпустил на вечере "целый залп утверждений столь же категорических, сколь и неожиданных, более чем парадоксальных” — метил, надо полагать, вовсе не в Тютчева, а в самого докладчика — А. И. Булдеева, о котором весьма неприязненно отзывались спустя годы повзрослевшие мемуаристы.

На одном из заседаний кружка были прочитаны и обсуждены поэмы А. Блока "Двенадцать” и "Скифы”, доклад С. Ауслендера "От Москвы до Екатеринбурга” (в котором он, в частности, "призвал всех присутствовавших, без различия пола и возраста, записывать свои переживания. "Наши потомки будут читать эти дневники с таким же интересом, как мы читаем Фенимора Купера и Густава Эмара”, — говорил он). Некоторую пикантность в атмосферу заседаний кружка вносила своими томными и знойными стихами черноокая загадочная поэтесса из Петербурга, известная в Омске как "графиня Нина Михайловна Подгоричани-Петрович”. Георгий Маслов, следуя Антону Сорокину, облекал свои выступления в эпатажную форму, чем немало вредил своей поэтической репутации. Так, после того, как однажды он "прочёл монотонным, утомляющим речитативом два своих стихотворения”, он заслужил обоснованный, но вполне деликатный упрёк в том, что "его манера чтения портит, безусловно, талантливые стихи. Следовало бы эту манеру несколько "реформировать”. Впрочем, омские литераторы, в отличие от политических бойцов, в те годы не отличались драчливостью. С. Ауслендер, например, в своих статьях постоянно проводил мысль о том, что "если мы не сумеем преодолеть злобу — мы погибнем”.

Каждое заседание Литературно-художественного кружка становилось небольшим, но ярким событием в жизни Омска. Его работа подробно и толково освещалась в печати. О нём писали все омские газеты. Так, например, в информации, опубликованной в газете "Русская армия”, сочно и красочно описывался один "странный и нелепый вечер, так необычный в Литературно-художественном кружке, заседания которого носят такой культурный, чуждый всякой крикливой саморекламы, характер”. Нетрудно догадаться, что главным "героем” стал в тот день великий омский саморекламист, "король писателей” Антон Сорокин. Действительно, он прочёл на том вечере свою драму "Алатырь Камень”, которая не произвела впечатления на слушателей в силу своих низких художественных достоинств. Зато, выступив перед аудиторией с "заранее написанным послесловием”, писатель устроил публике очередной "запланированный” скандал. Сорокин "бранил редакторов за то, что они не печатают его рассказы, сознался, что иногда он подписывал своим именем вещи Дж. Лондона и других писателей, обвиняя в том же — в литературном плагиате — Островского, Арцыбашева и других; заявил, что часть его выступлений предпринимается им для толпы, часть — для умных людей”. По мнению автора заметки, "вышло как-то плоско, нехорошо и не умно. Так же нелепы были выступления друзей А. Сорокина, которых он усиленно публично уговаривал выступить и сказать что-нибудь о его пьесе”.

Антон Сорокин — "гений Сибири” и её "национальная гордость” — придавал не только заседаниям кружка, но и всей культурной жизни Омска необыкновенное своеобразие. Его присутствие вносило в многоцветье красок художнических и литераторских будней некий мистический колорит, будоражило воображение, лишало самоуспокоенности и — как ни покажется странным — вызывало уважительное внимание публики. Так, на одном из заседаний кружка при появлении А. Сорокина "ему почтительно доложили, что все страшно торопятся домой” и что его очередное творение выслушают в следующий раз. Но — "он был неумолим, пришлось выслушать”. Антон Сорокин снова говорил о "чёрствых жестоких людях, которые совершенно не замечают живущих среди них гениев, как, например, это было с художником Врубелем. При жизни его никто не признавал, и он очень страдал. Таким образом, чтобы подобного случая больше не произошло с другим гением, например, ну хоть с ним, А. Сорокиным, то лучше всего, конечно, при жизни оказать все надлежащие почести...”. Отметим, что "все присутствовавшие молча выслушали произведение А. Сорокина и так же молча мораль его приняли к сведению”.

Между прочим, славу "короля писателей” Антон Сорокин снискал отнюдь не только, да и не столько в силу скандальной саморекламы, а потому, что так искренне и серьёзно отстаивал право каждого таланта быть понятым публикой и обогретым её вниманием, что ему попросту... не верили. Его серьезность была серьёзностью Пьеро, над слезами которого хохочет весь зрительный зал, хотя то, что он говорит и чувствует, на самом деле близко к высокой трагедии. Смени Пьеро одежды и пластику, замени грим, смикшируй интонации, смести акценты с формы текста на его содержание — и зал, который плакал от смеха, будет рыдать, сострадая... Антон Сорокин действительно был признанным королём среди писателей. Не будучи среди них лидером по уровню одарённости и по качеству созданных им текстов, он умел по-королевски щедро одарить писателя вниманием к обычно никому не интересной стороне его творчества — к его рукописям, даже черновикам, рисункам, письмам. Для молодых он, "шут Бенеццо”, был как отец родной, как монах, чьи круглосуточные бдения облегчают жизнь иным грешникам: литературная озорная молодёжь не думала ни о бессмертии, ни о признании. За них думал Антон Сорокин. За них он болел душой и о них говорил при каждом удобном и неудобном случае...

Решение провести вечер памяти Юрия Сопова вызвало удивление у Антона Сорокина. "В Сибири не привыкли жалеть писателей, — с горечью сказал он в своей речи. — В Сибири не привыкли после смерти писатели издавать его сочинения. Когда убита галка, и то стая галок долго кричит у трупа убитой. И если мы собрались здесь вспомнить погибшего Ю. Сопова, то благодаря не всем писателям сибирским, а тем беженцам из России, которые знают, что нужно ценить талантливых людей”.

Из рукописи речи, прочитанной А. Сорокиным на том памятном вечере, можно узнать, что с Юрием Соповым он виделся часто, давал ему советы, "что нужно делать, чтобы составить себе имя”. Когда Юрий Сопов впервые пришёл к А. Сорокину и прочёл свои стихи, то услышал от короля строгое: "Плохо”. "Но вот Ю. Сопов подружился с Игорем Славниным. Оригинальное творчество Игоря Славнина, — вспоминал А. Сорокин, — имело на Сопова хорошее влияние. Через год Ю. Сопова нельзя было узнать”. Оказывается, Славнин и Сопов так привязались друг к другу, что когда первого из них посадили в тюрьму за воровство, они начали вести активную поэтическую переписку. "В моём распоряжении, — свидетельствовал А. Сорокин, — находятся 30-40 стихотворений Ю. Сопова, написанных И. Славнину в тюрьму”. (Из переписки в стихах "двух несчастных непризнанных поэтов” в архиве А. Сорокина "кое-что” сохранилось. Относительно этого "кое-что” не могу не бросить реплику в адрес омских — и не только — исследователей. В "листе использования” документов, прикреплённых к каждому делу архива А. Сорокина, большое количество фамилий. Но, к сожалению, по-прежнему неизвестными для читателей остаются многочисленные автографы Л. Мартынова, Г. Маслова, Б. Жезлова, Ник. Аренса, Н. Калмыкова, С. Маркова, Е. Забелина, не говоря уже о И. Славнине и Ю. Сопове...). Далее в своей речи А. Сорокин выразил уверенность, что "трудами неутомимого и жизнерадостного, любящего искусства профессора Бориса Петровича Денике сочинения Ю. Сопова будут изданы и не умрут долгое время”. Но король писателей не был бы королём, если бы не затронул самую больную и важную для него тему. "У свежей могилы” Ю. Сопова он вновь призвал "бережно относиться к живым” и напомнил присутствовавшим на кружке литераторам, что их коллега и учитель Ю. Сопова Игорь Славнин "в настоящее время в тюремной больнице умирает от голодной цинги”. Вновь на этом заседании кружка прозвучали знакомые омичам душераздирающие слова Антона Сорокина: "Мы, русские люди, делаем всё возможное, чтобы убить, заморить и посадить в тюрьму наших оригинальных самобытных талантов. /.../ Я знаю, что мало счастливых писателей в России. Но это роковое тяготеет в особенности над сибирскими писателями”.

Рукопись речи Антона Сорокина написана красными чернилами, словно кровью. Словно кровью, пропитаны его проникновенные слова о судьбах А. Митрича, М. Сиязова, И. Тачалова, Вс. Иванова, Арт. Ершова, Ал. Новосёлова...

Перебирая материалы архива А. Сорокина, думаешь о том, что подвижническое собирательство — удел не многих. Если и правда подвластны мы чьей-то высшей воле и кто-то определяет нам меру страданий и счастья, то те, кому выпало хранить память о прошлом, обречены испытать на себе тяжесть идеологических жерновов. Особенно если их увлечение благородным, но скрупулёзным, незаметным и неблагодарным делом стало страстью, а страсть — профессией...